Часть вторая
Чертовщина на войне
Капитанская дочка
Немецкий городок – крохотный, старинный, напоминавший то ли театральную декорацию к «Золушке», то ли иллюстрацию из учебника по истории Средних веков – достался советским войскам без боя.
Немцы даже и не попытались организовать там оборону, откатились на юго-запад так быстро, что их и не увидели, не говоря уж о том, чтобы вступить в соприкосновение с арьергардом противника. Танковая лавина, броневая река прогрохотала вслед отступавшим севернее городишки, вообще к нему не сворачивая. А в городок с ходу влетели бронемашины и несколько «студеров» с пехотой – и, не встретив ни малейшего сопротивления, узрев десятки свисавших из окон белых тряпок (в роли флагов выступало все подходящее, начиная от простыней и кончая полотенцами), отмякли. Как полагается, командир занявшего населенный пункт батальона автоматически стал комендантом города и в качестве такового приказал расквартировываться, по возможности воздерживаясь при этом от перегибов по отношению к местному населению.
Особенных перегибов и не было. Из-за обстоятельств занятия городка. Не прозвучало ни единого выстрела, ни одного фрица в форме так и не удалось увидеть, даже ни один пресловутый вервольф не объявился – а такие обстоятельства настраивают войска на мирный лад. Городок был очень уж аккуратненьким, старинным, красивым, чтобы с ходу устраивать в нем перегибы…
Почти сразу, вслед за первой тройкой броневичков, в городок довольно браво влетел запыленный «виллис» с четырьмя освободителями. Водитель по фамилии Павлюк был уже в годах – старый вояка, старшина из довоенных сверхсрочников войск НКВД. Трое офицеров – гораздо моложе. Старшему было двадцать пять, а двум другим даже поменьше. Но воевали все, несмотря на молодость, с сорок первого. Как обещано в нашей книге, любые фамилии, в ней прозвучавшие, будут вымышленными, а потому, чтобы не изощрять напрасно ум, гораздо проще будет назвать их попросту – Капитан, Одессит и Студент (два последних по званию были старшими лейтенантами).
Все четверо были из СМЕРШа армии и нагрянули сюда не просто так, а выполняя особое задание непосредственного начальства. Об этом мало кто знал, но в городишке планировалось на какое-то время дислоцировать штаб армии. Нашим героям как раз и предстояло подыскать с полдюжины зданий. А заодно присмотреть подходящий домик, в котором должен был разместиться командарм.
Критерии, в общем, известны, дело было не впервые: домик должен быть достаточно комфортным, стоящим в некотором отдалении от прочих, не особенно большой, но и не маленький, в плепорцию, в общем, как говаривали в старину.
Подобные поручения троица выполняла не впервые и хорошо себе представляла, что следует искать. Как только обстановка в городке прояснилась, «виллис» принялся петлять по улицам. Товарищи офицеры быстренько отметили меловыми надписями на дверях ровно шесть подходящих домов, а потом, когда подошел «додж-три-четверти» с приданным взводом, быстренько расставили часовых у облюбованных строений и отправились подыскивать главную резиденцию. Все, что было отобрано ранее, явно относилось к каким-то немецким учреждениям – но теперь, судя по предыдущему опыту, следовало найти жилой домик, чтобы командующий ощутил нечто похожее на домашний уют…
Очень скоро они обнаружили искомое: двухэтажный невеликий особнячок старинной постройки. Он стоял в некотором отдалении от соседних домов, размещался в небольшом садике, в окружении дюжины вековых лип. Вполне подходил по всем критериям. Лучшего и искать не стоило – только бензин зря жечь…
Дом, понятное дело, кому-то принадлежал, но это были сущие мелочи, которые освободителей не волновали нисколечко. Опыт опять-таки имелся. Жильцов следовало вежливенько выселить, где-нибудь да приютится немчура, в конце концов, на улице не сибирские морозы, а теплый германский апрель…
И они всей троицей браво вторглись в особнячок, обнаружив в прихожей перепуганного насмерть старого пенька, которого с ходу допросили качественно и умело – все трое прилично владели немецким, мальчики были недеревенские, все городские, как на подбор, закончившие хорошие школы (Студент вдобавок – два курса ИФЛИ), а впоследствии углубившие познания в «дойче шпрехен» на спецкурсах. Одним словом, и тарахтели бойко, и понимали слету.
Старый пенек оказался не домовладельцем, а слугой, в единственном лице надзиравшим за домом (был еще второй, помоложе, но его недавно подмела тотальная мобилизация). Старикан, жмурясь и потея от ужаса, сообщил, что хозяин, герр гауптман, где-то на войне, хозяйка умерла три года тому, а фройляйн изволят сидеть в своей комнате и трястись от страха…
Заслышав про фройляйн, наши герои оживились и потребовали оную немедленно предъявить – из чистого любопытства, понятно. Кое в каких перегибах им, признаться по совести, приходилось активно участвовать, но там были совсем другие обстоятельства. Как-никак стоял белый день, они выполняли особое задание командования, трезвехонькие, как на подбор, и были все же не деревенскими валенками, способными без особых церемоний завалить немочку прямо в холле. Галантность требует соблюсти церемонии, хотя бы минимум…
Но старикан, похоже, ожидал гораздо более худшего. Протестовать, правда, не осмелился, повел троицу на второй этаж, заранее обмирая и уверившись, что станет свидетелем каких-нибудь каннибальско-садистских мероприятий. Разубеждать его не пытались – не стоило тратить время, чтобы понравиться старому пердуну и выглядеть перед ним джентльменами…
Старинушка не соврал. В аккуратненькой комнатке на втором этаже и в самом деле обнаружили капитанскую дочку – сероглазое и темноволосое создание двадцати лет, по имени Ютта, очаровательную, как чертенок, перепуганную насмерть. Приятная была лапочка – спасу нет…
Товарищи офицеры поневоле приосанились и распустили павлиньи хвосты, стараясь выглядеть добрейшими и галантнейшими офицерами на свете, благо лялька того стоила. Поначалу она всерьез ждала, что ее то ли разложат незамедлительно прямо на ковре, то ли сначала зарежут кривой казацкой саблей. Однако с течением времени несколько успокоилась – ребятки как-никак были трезвыми, представительными, упирали на свои офицерские звания да и выглядели соответственно – не в парадном, но и не оборванцами из окопов…
Одним словом, девица немного успокоилась, и завязался почти непринужденный разговор. Личность папеньки была моментально выяснена с демонстрацией семейных фотографий. Судя по ним, а также выяснив папенькину дату рождения – тысяча восемьсот девяностый – субъект был не из бедняков, коли владел таким домиком, но вот в смысле карьеры у него обстояло безнадежно плохо. Сапер, в первую мировую дослужился до обер-лейтенанта, а за последующую четверть века едва-едва доскрипел до гауптмана… Ну что тут скажешь? Двадцатипятилетний Капитан с приятным сознанием собственного превосходства сообщил друзьям, что такими темпами, по его, Капитана, разумению, лялькин папа годам к девяноста и до майора дослужится, ежели, конечно, подфартит… Друзья жизнерадостно ржали, полностью согласные с его прогнозом.
Смех смехом, а служба службой. Ютту вежливенько заставили в темпе принести все имеющиеся в доме документы и фотографии – благодаря чему быстро установили, что капитанская дочка нисколечко не врет. Ее фатер и в самом деле не имел отношения к преступным организациям вроде НСДАП и СС – классический армейский неудачник. Это уже было скучно и абсолютно неинтересно. Поэтому изучение документов быстренько свернули. Вежливо растолковали юной хозяйке, что, согласно превратностям войны, в ее доме вскоре разместится некий высокопоставленный офицер, кто именно, ей знать не полагается. На улицу ее, конечно, никто пока что не выставляет, а потом для нее обязательно попытаются что-нибудь придумать – и, увы, ей придется смириться с неожиданными квартирантами, числом четверо…
Капитанская дочка вынуждена была смириться – а что ей еще оставалось? Троица стала размещаться – уже уверенно и обстоятельно, потому что, пока сюда не передислоцируется штаб армии, где же им и обитать несколько дней, как не здесь? Приказ именно такой вариант и предусматривал, поскольку дело деликатное, и печальные прецеденты известны – не успеешь оглянуться, как какой-нибудь лихой комроты разместит здесь парочку своих взводов, и выгоняй потом… Выгнать, конечно, выгонишь, но будущая резиденция командарма уже не будет иметь того респектабельного вида…
«Виллис» загнали во двор. Павлюка пристроили на первом этаже, а сами, не колеблясь, заняли по комнате на втором. Каждому хотелось хоть несколько деньков да пороскошествовать в отдельной комнате – вполне понятное желание для людей, почти четыре года живших в основном гамузом, с соседями, от которых никуда не денешься.
Одесситу достались самые, на его взгляд, комфортные покои – супружеская спальня с солидной двуспальной кроватью, сработанной еще кайзеровскими мастерами на века. Студент согласно склонности к изящной словесности разместился в библиотеке. Книг там было не так уж и много, пара полок, но все равно интересно было в них покопаться. Кровати там, правда, не имелось, откуда она в библиотеке аккуратного немецкого особнячка, зато стоял обширный кожаный диван.
Почти такой же точно обнаружился в хозяйском кабинете, где твердо решил обосноваться Капитан, проигнорировав робко предложенную Юттой комнату для гостей. Ему страшно понравился кабинет – там стояло медвежье чучело, на стенах развешано немало старинных сабель и пистолетов, а также с полдюжины старинных портретов и масса занятных безделушек. А комната для гостей была обычной, скучной…
В общем, заселились. По рации штаба батальона связались со своими, доложили о выполнении задания, получили приказ ждать. Вернулись в дом, собрали стол, выставили бутылочку, пригласили Ютту. Неплохо посидели. Капитанская дочка начала понемногу оттаивать, хотя все еще боялась.
Так они прожили в особнячке три дня – в блаженном безделье с дозволения начальства, а на войне такой Эдем нечасто случается.
Все было бы прекрасно, если бы не красоточка Ютта…
Они все были живые люди, молодые ребята, отнюдь не железные, со всеми свойственными возрасту желаниями и стремлениями. А в данной конкретной ситуации, когда по дому порхала этакая лялечка, стремление было только одно. Выражаясь пошло, нестерпимо хотелось завалить Ютту в постельку и подольше оттуда не выпускать. Не нужно даже было созывать по этому поводу консилиум – каждый прекрасно понимал: двум другим хочется того же самого, что и ему…
Вот только провернуть это дело было трудновато.
Имелись нешуточные препятствия.
Каждый прекрасно понимал: если он начнет вдруг осаждать милую Ютту по-хорошему, двое других вполне резонно обидятся – а чем они-то хуже? И возникнет совершенно ненужная напряженность в отношениях внутри опергруппы.
Можно было, конечно, и… Ну, не будем называть это очень уж цинично – «силком». На войне это именуется несколько иначе: «методом вдумчивого убеждения». В конце концов, можно и убедить, сделать предложение, от которого оккупированная немочка ни за что не откажется…
Похожие ситуации у них в логове недобитого врага уже случались. Но в том-то и оно, что – похожие. Для того, чтобы применить известные методы активного убеждения, нужна и очень важна соответствующая атмосфера.
Вся загвоздка была в этом чертовом городишке – абсолютно мирном на вид, нисколечко не разрушенном. Здесь на улицах не прозвучало ни одного выстрела, здесь они не видели ни одной вражины в форме, здесь неоткуда было взяться соответствующему настрою, должной злости. Вот именно, хоть ты тресни! Атмосфера здесь, мать ее за ногу, была невероятно покойной. И оттого некие внутренние препоны не позволяли поступить с военной добычей незатейливо…
Но и упускать ее не хотелось. А время шло, вот-вот могло нагрянуть начальство – коему, чего уж там, симпатичная хозяюшка могла и самому приглянуться. В любом случае им с появлением начальства предстояло отсюда выметаться.
Как водится, помог счастливый случай.
Капитан – как-никак хваткий особист – обратил внимание, что Ютта, частенько заходя к нему в библиотеку вроде бы легонько пококетничать, почесать язычок, что-то очень уж упорно трется возле папенькиного письменного стола и порой, когда думает, что незваный гость в ее сторону не смотрит, бросает на означенный стол очень уж заинтересованные взгляды…
Капитан насторожился. Потом всерьез задумался. И, не теряя времени даром, взялся однажды за этот самый стол вплотную. Вынул все ящики, аккуратно сложил на полу, просмотрел содержимое и, не обнаружив ничего интересного, не вставляя их на место, принялся изучать сам стол гораздо скрупулезнее, как учили.
В конце концов он определил, где находится тайник – и, поленившись искать какой-нибудь потайной шпенечек, попросту выворотил планку трофейным эсэсовским кинжалом.
Тайничок оказался полнехонек…
Кайзеровские золотые монеты (их там нашлось с полсотни) и всякие дамские драгоценные побрякушки, с каменьями и без, его нисколечко не заинтересовали – мы, товарищи, не барахольщики и не мародеры… Точно так же он без особого интереса поворошил коробочки с папашиными наградами, сразу отодвинул всевозможный бумажный хлам вроде документов на дом и банковских книжек.
Гораздо интереснее был большой пухлый конверт, где лежало не менее чем дюжины две Юттиных фотографий – большого формата, на прекрасной немецкой бумаге, глянцевой, с затейливым обрезом.
На одной Ютта снялась в том почти виде, в каком и в Советском Союзе щелкались офицерские невесты – китель накинут на плечи, фуражка залихватски нахлобучена совершенно не по уставу. Вот только из одежды на ней имелись только этот китель и эта фуражка. Крайне пикантный был снимочек.
А остальные и того почище – красотка Ютта вообще в чем мама родила, в интересных позах. Этакие вот любовные сувенирчики, выполненные в духе буржуазного упадочного разврата. Как и следовало ожидать, обнаружился и снимочек бравого душки-офицерика в том самом кителе и той самой фуражке – майор люфтваффе, гнида такая. На обороте четким, разборчивым почерком была выполнена пространная лирическая надпись – этот самый Хельмут благодарил милую Ютту за незабвенные часы и выражал твердую уверенность, что они, часы эти незабвенные, когда-нибудь непременно повторятся.
«Ага, держи карман шире, – хмуро подумал Капитан, складывая снимки аккуратной стопочкой. – Хрен тебе в зубы, если еще жив, а если сковырнулся, то и подавно пошел к чертовой матери…»
Военный совет был созван незамедлительно. Снимки вдумчиво рассматривали под бутылочку, прений не было, обсуждение получилось кратким. Единогласно принятая резолюция была короткой и эмоциональной: «Если можно этому фрицу, чем мы хужее?»
В общем, не целка, в конце концов…
Те самые внутренние препоны куда-то вмиг подевались. Операция планировалась недолго, прорабатывалась четко и была претворена в жизнь практически немедленно, благо наступал вечер.
Прекрасную Ютту пригласили в папенькин кабинет, продемонстрировали пикантные снимочки и, не теряя времени, стали ломать – а это они умели, приходилось работать и с диверсантами, и полицаями, и мало ли с кем еще…
Один злой следователь и целых два добреньких. Это была старая, наработанная схема – но перепуганная Ютта понятия об этих схемах не имела и на приманку повелась быстро…
Ребята работали виртуозно. Одессит был злой – он соответственно хмурился, грозно таращился на девушку и многозначительными недомолвками стращал ее некими засекреченными приказами советского командования, согласно коим всех любовниц немецких офицеров полагалось незамедлительно и без всякой пощады грузить в эшелоны, грохочущие прямиком в Сибирь. Где, как известно, медведи бродят по улицам, что твои пудели, и всех чужаков, которых они не доели, непременно дожует местное население, пребывающее в каменном веке. А вдобавок к тому – рудники, сырые шахты, каторжники в цепях…
Студент, как ему и полагалось по роли, пытался смягчить ситуацию. Интеллигентно поправляя свои «минус два» в трофейной никелированной оправе, мямлил: дескать, нельзя же стричь под одну гребенку прожженных шлюх и неосторожно оступившихся девочек из приличных семей, нужно быть добрее… Одессит безжалостно на него рявкал, попрекая совершенно неуместным гуманизмом.
Капитан не то чтобы был тоже добрым – он попросту откровенно колебался меж двумя противоположностями, в то время как каждый пытался его перетащить на свою сторону. Что до Ютты, она, как легко догадаться, сидела ни жива, ни мертва, живо представляя себе сибирские ужасы…
Когда стало ясно, что девочка дошла до кондиции, ей сделали неприкрытый намек на возможный путь решения столь непростых жизненных проблем – сначала деликатно, потом гораздо откровеннее…
Она ломалась недолго – в конце концов, имела уже некоторый опыт, и ничего особенно жуткого ей не предлагали. Пунцовея и хлопая ресницами, просила только об одном: чтобы все протекало как можно культурнее, и в ее спаленке в данный конкретный отрезок времени пребывал один только герр офицер, а не все сразу.
Ну, в этом ей охотно пошли навстречу – как-никак не чубаровцы
[8]
какие-нибудь, приличные мальчики…
Первым девичью спаленку посетил Капитан, за ним – Одессит, а далее, как легко догадаться, Студент. Все прошло в лучшем виде, почти что лирично: девчонка примирилась с неизбежным, а они, в общем были ребята незлые и обходились с ней нисколечко не грубо – из-за той самой атмосферы.
На вторую ночь все прошло еще проще и непринужденнее, на третью – вовсе уж привычно.
Штаб армии по каким-то своим высшим соображениям не спешил сюда перебираться – и идиллия продолжалась целых шесть дней. Трое ее персонажей мужского пола были чрезвычайно довольны жизнью, а четвертая участница… Ну, в общем, притерпелась. Должна была соображать, что могло обернуться и гораздо хуже. Учитывая все, что немцы натворили в Советском Союзе, капитанская дочка, по мнению ее новых друзей, должна быть по гроб жизни благодарна, что так дешево отделалась…
Вот старикан-лакей – тот сразу просек все и к происходящему относился предельно философски.
А на седьмой день идиллия неожиданно кончилась – но отнюдь не по причине появления штабистов.
Капитан как раз торчал во дворе, лениво дыша воздухом и прикидывая, не устроить ли от скуки в городке какое-нибудь спецмероприятие вроде выявления затаившихся членов нацистской партии. Этим, правда, давно и вдумчиво занимались батальонные особисты, но к ним можно было и присоседиться по-доброму…
Перед воротами остановился «виллис» со знакомым водителем – проныра-башкир из штаба дивизии, уже обосновавшегося в городке, – и, к некоторому удивлению Капитана, с машины слезла самая натуральная гражданская старуха, определенно немка. Ну, положим, не такая уж старуха, однако все равно пожилая, с чрезвычайно неприятной, сварливой рожей. Подхватила объемистый чемодан и, как ни в чем не бывало, преспокойно направилась мимо Капитана в особнячок, словно так и следовало. А башкир уехал себе преспокойно, словно и не заметив офицера.
Капитан так и стоял соляным столбом, пока непонятная визитерша не скрылась в доме. Потом он опомнился, пошел следом, наткнулся на лакея и с ходу поинтересовался: что, мол, за хреновина? Что за старая выдра разгуливает тут как у себя дома?! И даже шапки не ломает, что характерно, перед советским офицером, освободившим ее, заразу, от гитлеровской тирании…
Старый хрен, отчего-то выглядевший гораздо более против обычного удрученным и даже встревоженным, сообщил, что эта выдра – сестра герра гауптмана, обитавшая в соседнем городе, а теперь вот объявившаяся ни с того, ни с сего. Имечко ей – фройляйн Лизелотта. Именно так. Не фрау. Поскольку, надобно знать господину капитану, данная особа из тех, кого принято именовать старыми девами.
При этом старикан держался, с точки зрения уже немного привыкшего к нему Капитана, предельно странно – понижал голос, то и дело оглядывался, при первой возможности юркнул в свою комнатушку так, словно ожидал немедленной кары за излишнюю словоохотливость. Что-то за всем этим безусловно крылось, но к чему выяснять?
А там и Ютта появилась, тоже словно бы встревоженная, с озабоченным, поскучневшим личиком. Пряча глаза, объяснила, что неожиданно приехала ее тетушка, чей домик попал под бомбежку, и почтенная дама осталась без крова. После чего вспомнила о родственниках. Не будет ли герр гауптман настолько великодушен…
«Хрен с ней», – подумал Капитан и великодушно махнул рукой. В конце концов, на первом этаже имелась еще парочка свободных комнатушек. Он лишь предупредил суровым тоном, чтобы новоприбывшая жиличка без нужды не шлялась по второму этажу, где расквартированы офицеры, ибо там лежат и секретные военные бумаги, так что мало ли что может произойти…
Ютта охотно пообещала, что тетушка будет тише воды, ниже травы, она, мол, сама все понимает, ей бы где-нито в уголке притулиться, сухой корочкой пропитаться…
На этом дело и кончилось. Пока…
Когда особнячок погрузился в темноту – электричества, понятное дело, ввиду военных лишений не имелось – Капитан самым привычным образом прокрался к Ютте в спаленку, зажег раздобытую в батальоне стеариновую свечку и попытался девочку приласкать, как уже незаметно приловчился чуть ли не по-семейному.
Впервые на его памяти Ютта принялась отнекиваться, более того – барахтаться и выдираться, крайне испуганным тоном бормоча что-то про суровую тетю, которая никак не одобрит… Как ни пытался ей Капитан логично и убедительно втолковать, что старая ведьма сюда ни за что не сунется, клятая девчонка ни за что не хотела быть паинькой, казалось, она испугана так же, как тот старый хрен из лакейской…
А потом тихонько скрипнула дверь, и появилась означенная тетушка собственной персоной. Представшая ее взору картина была самой что ни на есть недвусмысленной. Справедливо полагая, что лучший вид защиты – это нападение, Капитан, хотя и встал с постели, хотя и застегнулся, но все же довольно независимым тоном сообщил, что бабуле лучше бы отправиться к себе в комнатушку и торчать там тише воды, ниже травы, как и было оговорено при ее неожиданном появлении. Коли уж приютили по доброте душевной – сиди и не шурши, мышь старая…
В ответ выдра закатила целую речь. Она изъяснялась с изрядной примесью какого-то диалекта, кажется, мекленбургского, и Капитан далеко не все понимал, но суть, безусловно, ухватывал. Очень похоже, дело тут было не в его личности и советском происхождении – старуха закатила целую проповедь касаемо предосудительного разврата, безусловно неугодного господу богу на небесах, каковой категорически требовала прекратить, иначе все участники столь богомерзких развлечений понесут должное наказание в виде кар небесных. За то, что, не будучи связаны узами законного брака, пребывают на одной постели в столь непотребном виде.
«Эге, – вскоре определил Капитан. – А бабуля-то, похоже, из сектантов… С душой старается…»
И что прикажете делать?
Мужику – будь тот не особенно преклонных годков – он от души впечатал бы в торец так, чтобы звон пошел на всю прилегающую Германию. А преклонного годами без особых церемоний сгреб бы за шиворот и выставил. Однако на старуху у него рука не поднималась. К тому же она определенно была свихнувшаяся, а к психованным он, как многие, испытывал некий инстинктивный, брезгливый страх…
В коридоре, он прекрасно видел через распахнутую настежь дверь, тем временем появились его друзья. А за их спинами в завершение переполоха и безобразия замаячил Павлюк с автоматом наизготовку, героически примчавшийся спасать отцов-командиров. Одним словом, скандал получился по высшей категории и втянул в свои пределы всех обитателей дома, за исключением схоронившегося где-то старого лакея…
Насколько Капитану удалось разобраться, старуха, откричав что-то определенно библейское, переключилась на его друзей, с нешуточным пафосом объявив, что офицеры, сколько их ни есть и какому бы государству они ни служили, есть отбросы человечества, нарушители заповедей божьих, выродки, изверги и кто-то там еще. Попутно она выдавала фамильные тайны, громогласно заявляя, что всегда неодобрительно относилась к своему ступившему на греховную военную стезю братцу, и бог ее услышал, потому что братец так и остался в ничтожных чинах, а если бы выбрал солидную и респектабельную карьеру финансового служащего, как она в свое время настойчиво советовала, жизнь его непременно бы удалась… А в общем, вас, офицеры, сколько их ни есть на белом свете…Как ни удивительно, пресек это безобразие не нагловатый Одессит, а тихий Студент. Интеллигентно поправив очки на переносице безымянным пальцем, он шагнул вперед и решительно сказал:
– Мейне либер фройляйн, позвольте вам выйти вон…
После чего сгреб старуху за шиворот и силком препроводил к лестнице, ведущей на первый этаж, толкнул на верхнюю ступеньку и грозно пообещал:
– Еще раз вздумаешь концерты устраивать, ведьма старая, я тебе ноги переломаю…
Разозленный интеллигентный юноша порой способен на отчаянные поступки, в особенности если он воюет четыре года. Старуха это, должно быть, просекла. Она, не делая попыток вернуться назад, стала спускаться с гордо поднятой головой. А оказавшись на первом этаже, подняла к ним свою пренеприятнейшую рожу и на прощанье выдала еще тираду. Капитану даже стало немного скучно, потому что по содержанию это уже напоминало излияния подвыпившей бабы у пивного ларька – мол, все вы меня попомните, всем я еще покажу, всем кузькину мать продемонстрирую…
И исчезла в своей комнатке.
Приятный вечер был испорчен напрочь. Они попытались было успокоить Ютту, но она самозабвенно рыдала, уткнувшись в подушку, и в конце концов они на цыпочках удалились, осторожно прикрыв дверь, вслух высказывая свое мнение о старухе – единодушно совпадавшее, как легко догадаться. Чтобы хоть на ком-то сорвать злость, Капитан рявкнул на Павлюка, недоумевая, отчего тот путается под ногами, когда его помощь вообще не требуется. Павлюк покладисто испарился с глаз долой, а они разошлись по своим комнатам.
Вытянувшись на диване, Капитан прихлебывал винцо из запасов герра гауптмана – к небольшому винному погребку они давно уже относились как к своей законной собственности – помаленьку успокаивался и думал о жизни. С Павлюком, пожалуй что, следовало завтра помириться, подарить какую-нибудь безделку. Дело в том, что Капитан прекрасно знал повадки родного ведомства и ту систему, которую можно было учено назвать «многослойным взаимопроникновением». Глупо думать, что над армейским СМЕРШем нет никого, кроме Верховного Главнокомандующего и господа бога. Вполне могло оказаться, что тихоня Павлюк давно и скрупулезно освещает своих командиров – порядка ради. А ведь давно известно, что главное – даже не сообщить сухие факты, а осветить их так или этак. Начальство на многие мелочи смотрит сквозь пальцы, но нельзя гарантировать, что однажды не случится…
Его унылые размышления прервали странные звуки из угла обширного кабинета – словно что-то с треском выдирали, что-то твердое из чего-то твердого, будто гвоздодером работали…
Потом он увидел в том углу движение. Ни свечи, ни «летучей мыши» он не зажигал, но ночь выдалась лунная, и света хватало…
Капитан взглянул туда. И… Ни до этого, ни потом он больше не переживал такого ощущения – оказалось, волосы на голове и в самом деле способны шевелиться от леденящего ужаса…
Громадный медведь, то самое чучело, бог знает сколько лет стоявший на четырках, приколоченный к деревянному постаменту солидными гвоздями, пришел в движение. Он высвобождал одну лапу за другой, резко вздергивая их так, что гвозди оставались в лакированных досках. Он ступил на ковер. Он двинулся мимо стола прямо к оцепеневшему на постели Капитану.
Это было невозможно и невероятно, но все это происходило не во сне и не в бреду, а на самом деле. Ожившее чучело, неуклюже переваливаясь, неприятно шурша лапами по ковру, брело в лунном свете прямехонько к постели, оставляя за собой какую-то труху из продырявленных подошв или как там у него называются эти части лап…
Капитан не мог ни шевельнуться, ни заорать. У него хватило сил только на то, чтобы поставить стакан на столик, как будто именно это сейчас было самым важным. Он промахнулся, стакан из буржуйского тончайшего хрусталя полетел на пол, разбился на ковре, и мерзкий стеклянный дребезг лишний раз доказывал, что все это творится не во сне…
Зверь навис над постелью – и обрушился на Капитана, грабастая его за глотку огромными лапами. Прямо над лицом оказалась морда, со стеклянными глазами, языком из какого-то искусственного материала. Это была морда чучела, жизни в нем было не больше, чем в пустой бутылке, от медведя воняло пылью и какой-то слежавшейся прелью, он не издал ни звука – но лапы давили всерьез, тяжело, ощутимо, когти стискивали глотку так, что дыхание перехватывало и в глазах темнело…
Сначала Капитан отпихивал зверя ладонями, упершись обеими в грудь. Под ладонями чувствовалось нечто податливо-пустое – шкура и набивка внутри – медведь казался легким, но хватка на горле образовалась железная, и оттолкнуть эту жуть не было никакой возможности…
Его спасла армейская привычка класть оружие рядом. Портупея с кобурой висела на спинке стула – но Капитан схватился не за нее, каким-то островком трезвого сознания понимая, что зверь-то мертвый. Он нашарил удобную рукоятку того самого трофейного эсэсовского кинжала, легко вырвал его из ножен и нанес удар, потом еще и еще. С удесятерившимися от дикого ужаса силами полосовал чучело вдоль и поперек, везде, куда мог дотянуться, кинжал был острейший и пластал отлично, из длинных разрезов на Капитана летела старая пыльная вата и еще какая-то мелкая дрянь вроде высохших опилок, глаза залепило, он ничего уже не видел, махая кинжалом вслепую, почувствовал, что хватка на горле ослабла, нашел в себе силы вскочить и полосовал дальше нечто бесформенное, все еще пытавшееся свалить его с ног, придушить…
Когда он опомнился, протер глаза и отплевался, все было кончено. Чучела как такового больше не было. Оно валялось на спине, с отсеченными почти напрочь головой и передними лапами, уже не шевелясь, в груде трухи-набивки – мелкие ее клочки кружили в воздухе, словно вьюга, медленно опускаясь на ковер…
Шея болела так, как в кошмаре ни за что не бывает. Осторожно ее потрогав кончиками пальцев, Капитан нащупал вздувшиеся рубцы. Крови, кажется, не было, но болело адски. Душили его по-настоящему и всерьез.
Он нашел спички, трясущимися пальцами запалил свечу. Все так и осталось – растерзанное чучело, груда трухи, рубцы на шее… В голове не было ни мыслей, ни эмоций – все происшедшее казалось настолько диким и неправдоподобным, что не умещалось в трезвом материалистическом сознании советского человека, комсомольца и члена партии…
Совсем рядом, на втором этаже, оглушительно прогрохотала недлинная автоматная очередь. «Библиотека, – с удивившим его ледяным спокойствием констатировал Капитан. – Это в библиотеке…»
И кинулся туда с пистолетом наготове.
В библиотеке остро и кисло воняло пороховой гарью. Пошарив по столу, Капитан нашел электрический фонарик, включил. Студент поднимался с пола, морщась, зажимая ладонью левое предплечье.
– Что случилось? – рявкнул Капитан. Пошарив лучом вправо-влево, увидел на полу автомат Судаева, лежавший дулом к Студенту.
– Все равно не поверишь, – сказал Студент каким-то беспомощным, мертвым голосом. – Не поверишь…
Пальцы у него были чуть припачканы кровью, но рана, похоже, легкая, так, царапина. Сообразив это, Капитан уже не миндальничал, ухватил друга за здоровую руку, за рукав гимнастерки, проволок в свою комнату и осветил останки чучела. Сказал:
– Ты, конечно, тоже не поверишь… Только оно и в самом деле ожило и пыталось меня придушить… Ну, мать твою?
– Он сам стрелял, – сказал Студент. – Понимаешь? Сам…
Только теперь появился Одессит – тоже с пистолетом, в галифе и нательной рубахе, красный, вспотевший, всклокоченный, словно часа два без передыху грузил кирпичи.
Снизу послышался осторожный голос Павлюка:
– Все в порядке, товарищ капитан?
– В порядке, в порядке, дрыхни дальше, – громко откликнулся Капитан. – Автомат упал нечаянно…
– Он сам стрелял… – тянул Студент, как в бреду. – Сам…
Капитан, не теряя времени, залепил ему легонькую оплеуху, приведя тем самым в здравый рассудок. Глотнул прямо из горлышка гауптмановского винца, пустил бутылку по кругу и спросил Одессита:
– А у тебя что стряслось?
– У меня? – весьма ненатурально изобразил тот неведение и спокойствие. – Да ничего такого…
– Не звезди, – сказал Капитан решительно. – У меня чучело ожило и пыталось задавить, у Вадьки автомат сам стрелял, а у тебя, значит, ничего такого? Что ж рожа-то красная?
Одессит перестал отнекиваться очень быстро – как только осознал, что посетившая его чертовщина не была чем-то уникальным, а накрыла всех…
Его душил балдахин фамильной постели, огромный пыльный полог из какой-то тяжелой и дорогой ткани. Свалился сверху и принялся давить, оборачиваясь вокруг, как кокон, укутывая с головой, смыкаясь, перехватывая дыхание. Одессит и сам не понимал, каким чудом и какими усилиями ему удалось материю порвать голыми руками, посередине, сделать дырку, расширить, да в нее и выломиться…
– Это тебе жить хотелось, голубь, – хмуро сказал Капитан. – Вот и постарался… А ты что стоишь? Снимай гимнастерку, посмотрим рану…
Это оказалась и в самом деле царапина – слегка вспороло мышцу. Принесли медпакет, перебинтовали руку. Студент, хватив стаканчик, принялся возбужденно рассказывать, уже оклемавшись чуточку.
Он, как обычно, стоял у полок и перебирал книги. На столе рядом горела «летучая мышь». Увидев справа, за плечом, какое-то движение, он машинально туда повернулся…
Увидел, как автомат, лежавший на диване, самостоятельно поворачивается в его сторону…
И, не раздумывая ни над какими странностями, инстинктивно рванулся в сторону, ушел, упал на пол… Левое предплечье обожгло, но автомат очень быстро замолчал… А там и Капитан ворвался.
Капитан пошел за автоматом. Приближался к нему осторожненько, на всякий случай ожидая поганых сюрпризов – но чертовщина на сегодня, похоже, кончилась. Автомат был, как автомат, обычный ППС, совершенно неодушевленный.
Очень быстро, после беглого осмотра, выяснилось совершенно точно, что Студента спасло его собственное разгильдяйство. Разленившись посреди здешней идиллии, он давненько личное оружие не чистил, и произошел один из тех случаев, от которых предостерегает «Наставление по стрелковому делу»: в грязном и несмазанном патроннике перекосило стреляную гильзу, заклинило, очередной патрон из магазина уткнулся в нее, затвор остался в переднем положении, и автомат захлебнулся. Будь он вычищенным и смазанным, как надлежит, очень возможно, Студента и на свете не было бы – хлестани длинная очередь на весь магазин…
Они стояли над растерзанным медвежьим чучелом, и им было жутко. В жизнь непрошено вломилось нечто новое, нечто такое, чему вовсе не полагалось быть…
– Это старуха, – сказал вдруг Студент. – Ведьма чертова…
– А еще интеллигент, – сказал Капитан, ощущая неприятный холодок во всем теле и неприятную слабость в коленках. – В университетах обучался… Ведьм не бывает.
– А это вот все – бывает? – спросил Одессит, пошевеливая носком сапога медвежью башку. – У тебя другие версии есть?
Капитан молчал. Своих версий у него не было, но и версию Студента никак нельзя было принять как абсолютно неприемлемую для советского человека, воспитанного в материализме и атеизме…
– Ютта, мать твою! – спохватился он.
Они вломились в спальню все втроем – но, к счастью, обнаружили их общую подругу в полном здравии, хотя изрядно перепуганную пальбой. Странное дело, но только после их появления живыми и невредимыми с ней началась классическая истерика – с рыданиями, причитаниями и потоком слез. Из ее бормотания удалось разобрать, что милая тетушка Лизелотта – чуть ли не сатана в юбке, что Юттин отец ее ненавидел и боялся всю сознательную жизнь, что всех мистических пакостей, которые она натворила тем, кого невзлюбила, сосчитать невозможно, что им, всем четверым, пришел конец, и живыми они из этого дома уже не выйдут… И тому подобная чушь… или – не чушь?
Капитан на нее наорал, отвесил парочку смачных оплеух – с той самой медицинской целью прерывания истерик – а потом, не мудрствуя, принес бутылку папашиного коньяку и влил в глотку добрый стакан, отчего девчонка в конце концов уснула (стакан был солидный, кайзеровских времен, вмещал грамм четыреста).
– Посидишь с ней до утра, – мрачно распорядился он, взяв за локоть Одессита. – А мы с тобой, интеллигент, сегодня спим в одной комнате. На всякий случай. И посматривайте все…
Ночью ему снилась всякая ерунда, но этим дело и ограничилось. Утром все оказались живехоньки (чертова тетушка, правда, так из своей комнатенки и не появилась, но весьма сомнительно, чтобы она за ночь крякнула от переживаний, крепкая была стерва, из тех, что кого хочешь переживут).
Утром словно бы полегчало. Все происшедшее ночью прекрасно отложилось в памяти, но сейчас, при дневном свете, когда по улице уверенно ездили «студебеккеры» и перекликались братья-славяне, когда тяжело шагали по брусчатке патрули и весело светило солнышко, казалось, что все это нестрашные пустяки… Что все как-нибудь обойдется само собой.
И все же, когда Капитан направлялся в центр города, к штабу дивизии, на душе у него было неспокойно. Главное было – чтобы Студент никому не показывал перевязанную руку, а Павлюк никому не стукнул. Такое вот ранение, хоть и легкое, способно было принести Студенту массу нешуточных хлопот, если это дело выплывет на свет божий. Если происшедшее какая-нибудь сволочь подведет под классический «самострел» – пиши пропало. А теоретическая вероятность этого существовала… Как и те, кто подходил под определение «сволочь»…
В штабе Капитан первым делом отыскал шофера-башкира и попытался дружески расспросить, где именно он подсадил эту старую стерву, как вообще с ней общался, не зная по-немецки ни словечка, как дотумкался, куда именно ее везти.
Однако не получилось ничего путного. Башкир, честно глядя в глаза, нагло врал, что товарищ капитан возводит на него форменную напраслину: никакой такой немецкой старухи он в жизни не подвозил, в глаза не видел.
– И возле нашего особнячка не тормозил? – саркастически ухмылялся Капитан.
Башкир уверял, что не тормозил, вообще в тот день не проезжал мимо.
– И меня во дворе не видел?
Естественно, пожимал плечами башкир. Мол, как я мог вас во дворе видеть, товарищ капитан, если вообще там не был?
Капитан помаленьку закипал, налегал и настаивал, уже открытым текстом напоминая, сколько серьезных неприятностей может при желании причинить сотрудник армейского СМЕРШа такому вот прохвосту, водиле в сержантском звании. Башкир пучил глаза, откровенно потел от страха, но упорно стоял на своем – не знает, не видел, не подвозил…
И помаленьку напор Капитана стал слабеть. Он в жизни прокрутил немало допросов, умел, смел думать, отличать правду от лжи. И чем дальше, тем больше у него складывалось абсурдное впечатление, что водитель говорит правду. Что он и в самом деле искренне верит, будто никакой такой немецкой грымзы в жизни не подвозил… Представления не имеет, будто останавливался тогда у особнячка…
Могло оказаться, что именно так все и обстоит. В конце-то концов, кто бы из них раньше поверил, сам того не испытав, что автомат Судаева способен сам собой стрелять по хозяину, старое чучело может косолапить по комнате и душить, а неодушевленный балдахин – пытаться прикончить лежащего на постели?
Кое-как скомкав беседу и грозно посоветовав «помалкивать», Капитан направился домой. Он совершенно не представлял, что же теперь делать. Нужно было что-то делать, это факт. Вот только что? Отволочь старую ведьму к дивизионным особистам… и далее? Рассказать, что она оживила чучело с балдахином и заставила автомат палить сам по себе?
И думать нечего. Не поверит ни одна живая душа, как он сам ни за что не поверил бы на их месте. Можно было, конечно, сотворить то, до чего он в жизни не опускался – сшить дело. Заявиться в особый отдел и с честными глазами доложить, что невесть откуда нагрянувшая немецкая грымза день напролет вела среди советских офицеров откровенную нацистскую пропаганду. Маршировала по дому, вопя «Хайль Гитлер!», кричала, будто всю сознательную жизнь состояла в нацистской партии, а последние двадцать лет только тем и занималась, что выдавала гестапо коммунистов, евреев и подпольщиков, а в заключение выражала твердую уверенность, что фюрер непременно разобьет Советы, и тогда ее непрошеных квартирантов повесят на первом суку…
Вот в этом случае, ни малейших сомнений, перезрелую старую деву подмели бы с три минуты. И выпустили бы очень не скоро – если вообще выпустили бы. Фильтрация работала вовсю, и нашлись бы в дивизии люди, крайне обрадовавшиеся столь удобному случаю поправить отчетность…
Увы, от этой идеи он по размышлении отказался. И отнюдь не потому, что ему претили такая нечистоплотность. Дело было совершенно в другом. Ему вдруг пришло в голову: а что, если ведьма и там вывернется точно так же, как это было с башкиром? Если она и там пустит в ход нечто, и ее отпустят с извинениями, забудут напрочь, а потом будут совершенно искренне уверять, что никакой такой Лизелотты у них в работе и не было вовсе?
Он совершенно не представлял, что же теперь делать. Не бежать же из дома на какую-нибудь квартиру поспокойнее? Это было унизительно, в конце концов. Они не первый год ходили под смертью, черт-те что испытали, видели, перенесли, и вот теперь… Фигу!
Так ничего и не решив, сердитый и хмурый, он пнул жалобно заскрипевшую металлическую ажурную калитку и вошел в дом чернее тучи…
Из кухни доносились возбужденные голоса, там суетились и топотали, что-то упало, что-то загрохотало…
Только оказавшись в кухне одним прыжком, Капитан сообразил, что успел в секунду выхватить пистолет. И убирать его в кобуру пока что не стал. Потому что в кухне происходило нечто не только непонятное, но и недоброе.
Все вокруг было густо забрызгано кровью – и подсохшей уже, свернувшейся, и совершенно свежей. Ютта сидела посреди кухни на аккуратной немецкой табуреточке, скорчившись, прижимая к груди руку, обмотанную какой-то тряпкой. Чем была эта тряпка совсем недавно, определить не представлялось возможным – она была насквозь пропитана кровью. Студент и Одессит суетились как-то особенно бестолково, бесцельно, в уголке примостился лакей, белый, как мел, бормотал что-то про себя, заведя глаза под лоб, то ли молился, то ли еще что, а Павлюк торчал в углу с лицом, чужим и безнадежным.
– Что у вас тут, мать вашу? – рявкнул Капитан с порога.
– У нее кровь не останавливается, – сказал Студент, улыбаясь криво, жалко, растерянно. – Пошла завтрак готовить, чиркнула ножом по пальцу… Кровь, понимаешь, никак не останавливается. Что ты ни делай.
Капитан видел, сколько было крови повсюду. Он ужаснулся – потому что так опять-таки не бывает, не может вытечь столько крови из порезанного пальца… Наклонился, не обращая внимания на то, что пачкал китель, размотал тряпку, силком разведя Юттины руки.
Достал носовой платок, потер ее палец. Платок вмиг пропитался кровью, но Капитан все же успел рассмотреть источник столь обильного кровотечения – это была и в самом деле сущая царапина, порез на среднем пальце длиной едва в сантиметр…
Лакей пробормотал у него за спиной, что раньше с фройляйн такого никогда не было. Капитан и сам прекрасно помнил, что на его глазах четыре дня назад Ютта точно так же порезала палец, открывая консервную банку из их пайка – и ранка очень быстро перестала кровоточить, как оно с мелкими порезами обычно и бывает…
Ютта бледнела на глазах, стала заваливаться набок. Подхватив ее, Капитан рявкнул:
– Вы что стоите, в бога душу? Павлюк, машину!
Старшина, словно опомнившись только теперь, выбежал, отчаянно бухая сапогами, а Капитан подумал с отрешенным страхом: ну, если и машина не заведется…
«Виллис» завелся, впрочем, как и полагалось ухоженной машине, опекаемой не самым лучшим на свете, но и не скверным водителем. Ютта уже не могла держаться на ногах, Капитан поднял ее на руки и бегом вынес из дома.
Павлюк летел, не соблюдая никаких правил, сигналя на каждом шагу. Они просто чудом никого не сшибли.
Капитан расхаживал у одной из палаток полевого госпиталя где-то с полчаса, смоля папиросу за папиросой, и в голове, такое впечатление, вообще не было ни единой мысли – только острое осознание того, что это неправильно. Все происходящее было неправильно, не полагалось ему быть вовсе, а оно было наяву, мерзость такая…
Потом вышел военврач, то ли Борис Маркович, то ли Марк Борисович, специалист, по отзывам, от бога, стянул перчатки, постоял рядом, повздыхал. Все было ясно по его душевному семитскому лицу, но Капитан тем не менее не верил. Потому что и это было насквозь неправильно. Люди так не умирают.
– Ну что, голубчик, – сказал врач, задушевно кивая. – Такой вот случай… Летальный. Называется это – гемофилия. Если подробно…
– Я знаю, – сказал Капитан, комкая окурок.
Он и в самом деле прекрасно знал из книг, что такое гемофилия. Неудержимое, патологическое кровотечение из любой, самой пустячной царапины, то есть – верная смерть. Но в том-то и дело, что не было у Ютты никакой гемофилии и быть не могло. Будь у нее гемофилия, она бы истекла кровью в тот, прошлый раз…
– Вы… уверены? – только и сумел он спросить.
– Молодой человек, – сказал то ли Марк Борисович, то ли Борис Маркович с явственной обидой, прорывавшейся через профессиональную участливость. – Что вы скажете про человека, который закладывает взрывчатку под рельсы?
– Что он диверсант, – вяло ответил, как на экзамене, Капитан.
– Это непреложно, правда? Человек, который так поступает, зовется не иначе как диверсантом. Вот… Так и я. Когда я вижу классическую гемофилию, то именно ее и вижу. Такие дела… Вы, быть может, хотите… посмотреть?
Капитан мотнул головой. Не хотел он ни смотреть на мертвую, ни прощаться мысленно. Все было неправильно, абсолютно все… И это тоже.
Он вернулся к «виллису», и Павлюк без приказа завел мотор, тронул с места. Не глядя на начальство, осторожно спросил:
– Умерла?
Капитан ничего не ответил. Прошло довольно много времени, прежде чем Павлюк осторожненько спросил:
– А вот как насчет, товарищ капитан… С вами, значит, тоже было?
Капитан опять промолчал.
– Молодые вы еще, – сказал Павлюк. – Не сталкивались. А это бывает. Оно бывает. Понятно…
Он молчал до самого дома. Когда загнал «виллис» во двор и выключил мотор, Капитан так и остался сидеть в машине, весь перемазанный кровью. Ему никуда не хотелось идти и ничего не хотелось делать, ему было все равно.
Павлюк ушел в дом. И там почти сразу же раздались выстрелы – раз, два, три! Громкие хлопки пистолета «ТТ», особенно оглушительные в тесном помещении.
Капитан пошел в дом – вяло, без особого интереса, смутные догадки все же вертелись у него в голове…
Лакея он нигде не увидел. Одессит и Студент, явно только что бегом спустившиеся со второго этаже, стояли с непонятным выражением на лицах, а посреди холла лежала чертова фройляйн Лизелотта, мертвее мертвого, и над ней стоял Павлюк с пистолетом в недрогнувшей руке. Завидев Капитана, он переложил пистолет в левую руку, зачем-то отдал честь и старательно отрапортовал, кривя рот в подобии напряженной улыбки:
– Разрешите доложить, товарищ капитан… Данная немецкая гражданка, во всеуслышание вопя «Хайль Гитлер!» средь бела дня пыталась в меня выпалить из данного пистолетика. Верфольф сплошной, я так прикидываю. Скрытая нацистка или, полагаю, пособница. Пришлось принять неотложные меры…
И он пошевелил носком сапога валявшийся тут же никелированный дамский пистолетик калибра примерно шесть тридцать пять. Этими трофеями у любого были полны карманы, что Капитан прекрасно знал. Но ничего не сказал, только покивал, плохо представляя, что он этим жестом хочет выразить. Убрав «ТТ» в кобуру, Павлюк добавил уж не столь уставным тоном:
– Проще надо жить, товарищ капитан… С этими надо проще. Без никаких.
– Напишешь рапорт, – сказал Капитан. – По всей форме.
– А как же, – сказал Павлюк без выражения. – Службу понимаем…
Уже назавтра все пришло в движение. Штаб армии, как оказалось, собрался дислоцироваться в другом месте, километрах в двадцати западнее, поближе к отступавшему противнику. Наверняка так было решено еще несколько дней назад, но кто бы о таких вещах тут же ставил в известность капитана и двух старлеев?
Им просто послали шифровку через рацию штаба дивизии – что ситуация, как на войне случается сплошь и рядом, изменилась кардинальнейшим образом, их задание потеряло смысл, и им надлежит немедленно вернуться к месту службы…
Да, между прочим, едва Павлюк с той самой напряженной гримасой доложил о злодейском на него нападении недобитой нацистки, лакей, старый хрен, вылез-таки из своего убежища…
И это было зрелище! Старикашка с удесятерившимися силами пытался угодить по покойнице палкой, которой поправлял шторы, три раза промахивался, на четвертый все же попадал, бился, орал, изо рта у него шла натуральная пена, старый хрен словно с цепи сорвался…
Насколько они поняли из его истерических воплей, эта… (далее следовал длиннющий ряд ругательств, иных молодые офицеры просто не понимали, видимо, оттого, что к сорок пятому году они уже вышли из употребления по причине старомодности) испортила жизнь всей фамилии, и не только ей. Из-за нее некий неведомый «герр Герберт» так и не женился на своей нареченной, а бедный лейтенант Шрекке-как-его-бишь проиграл казенные деньги не по беспутности, а как раз из-за старухиных козней: из-за нее, никаких сомнений, случились несчастья с бедным господином Как-то-там, и еще с… и с… а вот теперь она, сломав жизнь герру гауптману и сведя в могилу его жену, добралась и до молодой хозяйки… Брызгая слезами и соплями, старикан орал Павлюку, что это надо было сделать гораздо раньше, сразу, как только старая ведьма приперлась на порог…
Павлюк, ни словечка не понимая, решил, видимо, что старик его осуждает, и нацелился было сгрести его за шиворот, но Одессит хмуро сказал:
– Не тронь человека. Видишь, у него накипело. Раньше… Что ж ты раньше-то молчал, мухомор долбанный?
И они, все четверо, ушли из холла – а старикашка, судя по звукам и стукам, долго еще отводил душу…
Вот… А потом, как уже говорилось, поступили шифровки, и все пришло в движение, в городишке оставался только тот самый батальон, что ворвался в него первым, а все остальные лихорадочно грузились и уносились на полной скорости: штаб дивизии, и связисты, и броневики, и авторемонтные летучки…
И, разумеется, «виллис» с нашей четверкой. Они никогда больше не вернулись в тот городок – с какой стати?
@@@
Одессит погиб в Праге в первой половине мая сорок пятого – какая-то операция, о сути которой Капитан ни словечком не упомянул даже через сорок лет. Студент, к удивлению многих, кто его знал, в том числе и Капитана, в армии остался насовсем, когда Капитан с ним случайно пересекся осенью пятьдесят девятого, все еще служил в той самой системе, будучи полковником.
Сам Капитан, так уж получилось, в системе не остался. После войны, демобилизовавшись в ноябре сорок шестого, закончил сугубо технический институт (правда, строил объекты чересчур специфические, о которых мы здесь особо распространяться не будем).
Я о нем ничего не слышал лет пятнадцать, представления не имею, жив он или нет. Мужик вообще-то был крепкий. В свое время он мне подарил одну из фотографий Ютты – из прихваченного на память при отъезде семейного альбома.
Ей тогда было лет четырнадцать. Симпатичная лялечка в форменной майке «Гитлерюгенд». Вообще-то это не доказательство. Нет никаких доказательств, что именно эту девочку звали Ютта, что именно с ней все это произошло, что все это произошло на самом деле.
Вот только я прекрасно помню, какое у него было лицо, когда он смотрел в прошлое, сквозь меня, сквозь все окружающее. Черт его знает, конечно, но с такими лицами не травят байки.
Был у Гамлета друг Горацио, и однажды сказал ему Гамлет…
Комментарии (3)