Со школьной скамьи многие полагают, что Русская православная церковь предала анафеме или отлучила от церкви великого писателя с мировым именем Льва Николаевича Толстого. Правы эти люди в одном — проблемы у Толстого были серьезные, и дело чуть было не дошло до анафемы или отлучения от церкви. Церковь не проклинает ни живых, ни мертвых.
Поводом к серьезным выводам послужила ХХХIХ глава романа «Воскресение», в которой писатель, описывая церковное богослужение, заменяет малопонятные старославянские слова на обыденные названия. Еретические — с точки зрения официальной Церкви — взгляды Толстого были давно и хорошо известны всем, кто читал его книги и публицистику. Но одно дело его, пусть и публичные, высказывания на этот счет в тесном кругу близких людей и даже статьи, но подобные пассажи с описанием церковной службы в романе самого читаемого автора в мире — этого Льву Николаевичу не могли спустить.
Так в чем же священнослужители обвиняли человека, который однажды признался в частном письме: «Жизнь у меня делает религию, а не религия жизнь».
В Определении Святейшего синода от 20-23 февраля 1901 года №557 с посланием верным чадам Православной Греко-Российской Церкви говорится о том, что граф «не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств — святую Евхаристию» и надругался «над самыми священными предметами веры православного народа». В Определении синода осуждались противное христианству лжеучение и «новый лжеучитель», который «проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской».
Синод объявил, что церковь «не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею». Слова «отлучение» и тем более «анафема» в Определении нет. Дипломатично говорится лишь об «отпадении». Однако при желании священники могли по своему усмотрению возглашать анафему «лжеучителю» Толстому.
Реакция толпы несколько напугала Толстого. Об этом он сам написал в «Ответе на определение Синода от 20-22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма»: «И если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, меня бы избили, как избили несколько лет тому назад человека у Пантелеймоновской часовни».
По воспоминаниям очевидцев, Лев Толстой уходил от толпы почти бегом, хотя его скорее приветствовали, чем собирались бить, но писателя, наверное, смутила брошенная по отношению к нему кем-то фраза: «Вот дьявол в образе человека!» Толстому и его попутчику удалось сесть на извозчика, но сани продолжали хватать. Положение спас отряд конных жандармов, который отрезал толпу. Получал Толстой письма с угрозами и бранью, но сочувственных было все-таки больше.
Определение Синода возмутило прежде всего интеллигенцию и студенчество. И не только настроенное революционно. Чехов отмечал: «К отлучению Толстого публика отнеслась со смехом. Напрасно архиереи в свое воззвание всадили славянский текст. Очень уж неискренно». Но были и другие мнения, в том числе людей известных и авторитетных. Отец Иоанн Кронштадский называл классика литературы «апокалипсическим драконом», который «делается величайшим пособником дьяволу, губящему род человеческий, и самым отъявленным противником Христу». Накануне 80-летнего юбилея писателя, без малого за два года до смерти Толстого и в год своей собственной, Иоанн Кронштадский молился, чтобы Господь удалил этого злостного еретика с лица земли.
Неистовство Иоанна Кронштадского прямо-таки настораживает — неужели это говорит пастырь, которого на Руси почитают за чудотворца и праведника. Откуда столько злобы в священнике, столько грубости в его выражениях? Может, от зависти к личности, тоже пользующейся популярностью, или прав был писатель и философ Василий Розанов, который симпатизировал отцу Иоанну. Розанов полагал, что на Толстого отца Иоанна науськивали другие, он писал: «Ему (Иоанну Кронштадскому) указали 'перстом' на некоторые слова у Толстого и предложили 'осудить' его; он — осудил».
Любопытна точка зрения родоначальника русского космизма Н. Ф. Федорова: «Многоталантливый художник и ремесленник и совершенно бесталанный философ, Толстой не подлежит вменению. Ему очень бы хотелось поруганий, поношений, что придало бы ему ореол мученика, а он так жаждет дешевой ценой приобретенного мученичества». Не один только литературный критик Н. К. Михайловский считал Льва Николаевича «из ряда вон выходящим беллетристом, но плохим мыслителем».
Василий Розанов, никогда не сочувствовавший «учению» Толстого, посчитал, что косноязычный акт Синода «потряс веру русскую более, чем учение Толстого». «Толстой, при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть — величайший феномен религиозной русской истории за 19-й век, хотя и искаженный, — писал философ и писатель В. Розанов. — Но дуб, криво выросший, есть дуб, и не его судить механически-формальному учреждению, которое никак не выросло, а сделано человеческими руками (Петр Великий с серией последующих распоряжений)».
Отвечая на Определение Синода, Лев Толстой писал: «Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку — перегородкой, а не иконостасом, и чашку — чашкой, а не потиром и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство — в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, — уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит Бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съест этот кусочек, в того войдет сам Бог».
«Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, — подчеркивает Лев Толстой, — но я не вижу другой — более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ничего, кроме истины, не нужно». Ответ писателя Синоду было запрещено перепечатывать, но запреты уже не действовали.
И хотя до «десяти дней, которые потрясли мир» оставалось еще более пятнадцати лет, процесс был запущен, старые запреты и предостережения уже не действовали. И для интеллигенции, и для простого народа миф смешался с реальностью. Но кто же был творцами этого мифа?
Во-первых, неизвестные народные таланты. Еще в начале века в нескольких сельских церквях Курской губернии были нарисованы фрески, изображающие графа Толстого в аду. Можно представить, какое воздействие они оказали на малограмотных прихожан, привыкших более доверять изображению, чем речи батюшки. Во-вторых, собрат Толстого по литературному цеху А. И. Куприн. В 1913 году был опубликован его рассказ «Анафема», который говорил о мучениях протодиакона, получившего предписание предать «болярина Льва Толстого» анафеме во время службы (но в конце концов протодиакон отказался сделать это, провозгласив Толстому «многую лету»).
Обманутая гением Куприна интеллигенция приняла его вымысел за чистую монету, и никто не вспомнил о том, что с 1869 года и до революции в Русской Церкви при возглашении анафематизмов в чине Торжества Православия не упоминались имена ни еретиков, ни государственных преступников.
Однако, насколько вообще характерно объявление анафемы конкретному лицу в христианстве? Это непростой вопрос, который может поставить в тупик даже подкованного богослова. Тем не менее, если обратиться к традиции, то, во-первых, следует заметить, что чаще всего под ересью понимают предпочтение одной линии вместо целой картины, а еретик — это тот, кто упорствует в своем ошибочном мнении перед церковной традицией. Исходя из этого, в церковной литературе существовало мнение, согласно которому, анафемы могут налагаться только на те или иные учения, но не на людей.
Во-вторых, позиция, высказанная, скорее всего, святым Иоанном Златоустом и поддержанная блаженным Августином, заключается в том, что нельзя проклинать ни живых, ни умерших. Поэтому анафеме чаще предается какое-то учение, а не его основатель. Авторитет этих Учителей Церкви весьма высок, и их мнение часто является решающим для разъяснения какого-либо спорного вопроса. И раз уж они негативно относились к проклятию, то их последователям не следует никого проклинать, в том числе и еретиков.
Однако на предводителях еретических учений лежит большая вина, нежели на их пастве. Именно из-за этого, возможно, многим верующим показалось, что Толстому за то, что он создал ересь, должна быть обязательно объявлена анафема. В результате данное заблуждение (состоящее в том, что желаемое приняли за действительное), объявленной якобы Льву Толстому овладело умами множества неспециалистов в данном вопросе, причем не только мирян, но и рядовых священников (вспомнить того же Иоанна Кронштадского).
Оттого данное заблуждение дожило и до наших дней, даже несмотря на разъяснение протоиерея Всеволода Чаплина о том, что: «Синодальное определение должно восприниматься не как проклятие, а как констатация того факта, что убеждения писателя очень серьезно расходились с православным учением». То есть несмотря на фактическое признание Православной Церкви того факта, что никакой анафемы Льву Толстому не было.
ИГОРЬ БУККЕР
Источник:
Комментарии (1)