Как я ожидал, статья " ", основанная на книге маркиза де Кюстина, получила неоднозначную реакцию читателей.
( )Что меня расстроило: некоторые читатели продолжали активно противиться приведенным Кюстином фактам и наблюдениям.
Хотя речь шла о России начала девятнадцатого века. 19 века! 1839 год! Это та Россия, в которой не так давно произошло восстание декабристов.
Кюстин увидел страну, скованную страхом, и Петербург, практически живущий по военному уставу. В России еще не отменено крепостное право. И дело не только в нем: в тогдашней России было только одно право — право государя. Оно стояло над законом. Над всем.
И это при том, что результатом революции во Франции стало установление демократии. Не мудрено, что всё, что он видит, кажется ему диким варварством.
Чтобы вы понимали, кто такой Кюстин, напомню изречение «поскреби русского — найдешь татарина», которое ему и приписывается. И это, опять же, показательно, ибо Кюстин, в действительности, этой фразы не говорил, а говорил он вот что:
«Нравы народа являются продуктом взаимодействия между законами и обычаями. Они изменяются не по взмаху волшебной палочки, а чрезвычайно медленно и постепенно. Нравы русских, вопреки всем претензиям этого полуварварского племени, еще очень жестоки и надолго останутся жестокими. Ведь немногим больше ста лет тому назад они были настоящими татарами. И под внешним лоском европейской элегантности большинство этих выскочек цивилизации сохранило медвежью шкуру — они лишь надели ее мехом внутрь. Но достаточно их чуть-чуть поскрести — и вы увидите, как шерсть вылезает наружу и топорщится.»
Но и это высказывание, вырванное из контекста, звучит слишком резко и предвзято. Что послужило пищей для подобных выводов? Неужели они возникли на пустом месте? Вовсе нет.
«Я проходил по набережной канала, загроможденного, по обыкновению, баржами с дровами. Между грузчиками, разгружавшими одну из барж, вдруг началась ссора, вскоре перешедшая в открытую потасовку. Зачинщик драки, почувствовав, что его дело плохо, ищет спасения в бегстве и с ловкостью белки взбирается на высокую мачту судна. До этого момента сценка казалась мне довольно забавной. Оседлав рею, беглец издевается над своими менее проворными противниками. Те, видя себя одураченными, забывают, что они благовоспитанные подданные русского царя, и проявляют свою ярость дикими криками и угрозами. Привлеченные воплями сражающихся, на театр военных действий являются два постовых полицейских и приказывают главному виновнику нарушения общественной тишины спуститься с насеста. Тот отказывается повиноваться; полицейский бросается на палубу баржи и повторяет приказание; ослушник упорствует в своем неповиновении и цепляется за мачту. Тогда разъяренный представитель власти собственной персоной карабкается на мачту и выполняет это столь успешно, что ему удается схватить бунтовщика за ногу. И как вы думаете, что он делает? Он изо всех сил тянет его вниз, не заботясь о последствиях. Несчастный, отчаявшись в своей участи и решив, по-видимому, что ему не уйти от возмездия, предается на волю судьбы. Разжав руки, он камнем летит вниз, с высоты двойного человеческого роста, на штабель дров, где остается неподвижным.
Можете себе представить, как тяжело было падение. Голова несчастного со всей силы стукнулась о дрова. Я услышал звук удара, хотя остановился шагах в пятидесяти от места происшествия. Мне казалось, что упавший убит на месте, все его лицо было залито кровью. Однако он был только сильно оглушен, и, придя в себя, он поднялся на ноги. Насколько можно заметить под потоками крови, его лицо мертвенно бледно.
Бунтовщика уносят, хотя он оказывает отчаянное и довольно продолжительное сопротивление. К борту баржи причаливает небольшая лодка с несколькими полицейскими. Пленника связывают, скручивают ему руки за спиной и носом вниз бросают в лодку. Это второе падение, не многим легче первого, сопровождается градом ударов. Но и на этом не кончаются пытки. Первый полицейский, герой единоборства на мачте, прыгает на спину поверженного противника и начинает топтать его ногами, как виноград в давильне. Неслыханная экзекуция сперва вырывает нечеловеческие вопли и завывания жертвы. Когда они начали постепенно затихать, я почувствовал, что силы меня оставляют, и обратился в бегство. Все равно помешать я ничему не мог, а видел слишком много.
Вот чего я был очевидцем среди бела дня на улице столицы.
Больше всего меня возмущает то, что в России самое утонченное изящество уживается рядом с самым отвратительным варварством. Если бы в жизни светского общества было меньше роскоши и неги, положение простого народа внушало бы мне меньше жалости. Богатые здесь не сограждане бедных. Рассказанные факты и все то, что за ними скрывается и о чем можно только догадываться, заставили бы меня ненавидеть самую прекрасную страну земного шара. Тем больше я презираю это размалеванное болото, эту отштукатуренную топь. «Что за преувеличения! — воскликнут русские, — какие громкие фразы из-за пустяков». Я знаю, что вы называете это пустяками и в этом вас и упрекаю! Ваша привычка к подобным ужасам объясняет ваше безразличное к ним отношение, но отнюдь его не оправдывает. Вы обращаете не больше внимания на веревки, которыми на ваших глазах связывают человека, чем на ошейники ваших собак.
Среди бела дня на глазах у сотен прохожих избить человека до смерти без суда и следствия — это кажется в порядке вещей публике и полицейским ищейкам Петербурга. Дворяне и мещане, военные и штатские, богатые и бедные, большие и малые, франты и оборванцы — все спокойно взирают на происходящее у них на глазах безобразие, не задумываясь над законностью такого произвола. Я не видел выражения ужаса или порицания ни на одном лице, а среди зрителей были люди всех классов общества. В цивилизованных странах гражданина охраняет от произвола агентов власти вся община; здесь должностных лиц произвол охраняет от справедливых протестов обиженного. Рабы вообще не протестуют.
Император Николай составил новое уложение. Если рассказанные мною факты не противоречат законам этого кодекса, тем хуже для законодателя. Если же они не законны, тем хуже для правителя. И в том, и в другом случае ответственность ложится на императора. Какое счастье быть только человеком, принимая на себя обязанности господа бога! Абсолютную власть следовало бы вручать одним лишь ангелам.
За точность переданных мною фактов я ручаюсь — я ничего в них не прибавил и не убавил и записал их под свежим впечатлением, когда все малейшие подробности еще не изгладились из памяти.»
Ну, и во что это превратилось? Во фразу «поскреби русского — найдешь татарина».
Похвалы
Я обещал, что если читатели захотят продолжения, я познакомлю их не только с критикой Кюстина, но и с тем, что ему понравилось при посещении России.
Если в Петербурге Кюстин признается в тщетности поиска красивого женского лица, то дорогой в Москву, наконец, таковые находит:
«Наконец я увидел несколько женских лиц совершенной красоты. Краска проступает у них сквозь кожу, отличающуюся прозрачностью и необыкновенной нежностью. Прибавьте к этому зубы ослепительной белизны и — большая редкость — прелестные, поистине античные линии рта. Но глаза, по большей части голубые, имеют монгольский разрез и, как всегда у славян, смотрят плутовато и беспокойно.»
Тут интересно промелькнувшее слово «античные». Какие же античные, какие греческие мужские профили о которых он пишет еще в Петербурге? Если все славяне — татары и варвары?
А как вам вот эта странная строчка?
«Русские обезьянничают во всем, что касается светских обычаев, но те из них, которые мыслят (такие, правда, наперечет), превращаются в интимной беседе снова в своих предков-греков, наделенных наследственной тонкостью и остротою ума.»
Вот, о чем пишет Кюстин, — предки русских не татары, а греки! Та легкость, с которой промежду прочим он бросает эту фразу, говорит о том, что в 19 веке многие знали такое, о чем сегодня нам остается только гадать. Что это? Ошибка переводчика, маркиз высказался иносказательно?
В отличие от Петербургского общества, Московское положительно нравится Кюстину больше. Видимо, близость власти и статус столицы отрицательно сказывается на жителях города.
«Общество в Москве приятное. Смесь патриархальных традиций и современной европейской непринужденности, во всяком случае, своеобразна. Гостеприимные обычаи древней Азии и изящные манеры цивилизованной Европы назначили здесь друг другу свидание и сделали жизнь легкой и приятной. Москва, лежащая на границе двух континентов, является привалом между Лондоном и Пекином. Дух подражания еще не стер последних следов национальных особенностей. Когда образец далеко, то копия кажется оригиналом.»
Не дурного мнения маркиз и о простом народе.
«Русский крестьянин не знает препятствий. Вооруженный топором, он превращается в волшебника и вновь обретает для вас культурные блага в пустыне и лесной чаще. Он починит ваш экипаж, он заменит сломанное колесо срубленным деревом, привязанным одним концом к оси повозки, а другим концом волочащимся по земле. Если телега ваша окончательно откажется служить, он в мгновение ока соорудит вам новую из обломков старой. Если вы захотите переночевать среди леса, он в несколько часов сколотит хижину и, устроив вас как можно уютнее и удобнее, завернется в свой тулуп и заснет на пороге импровизированного ночлега, охраняя ваш сон, как верный часовой, или усядется около шалаша под деревом и, мечтательно глядя ввысь, начнет вас развлекать меланхоличными напевами, так гармонирующими с лучшими движениями вашего сердца, ибо врожденная музыкальность является одним из даров этой избранной расы. Но никогда ему не придет в голову мысль, что по справедливости он мог бы занять место рядом с вами в созданном его руками шалаше.»
О пении:
«Печальные тона русской песни поражают всех иностранцев. Но она не только уныла — она вместе с тем и мелодична и сложна в высшей степени. Если в устах отдельного певца она звучит довольно неприятно, то в хоровом исполнении приобретает возвышенный, почти религиозный характер. Сочетание отдельных частей композиции, неожиданные гармонии, своеобразный мелодический рисунок, вступление голосов — все вместе производит сильное впечатление и никогда не бывает шаблонным. Я думал, что русское пение заимствовано Москвой из Византии, но меня уверили в его туземном происхождении. Этим объясняется глубокая грусть напевов, даже тех, которые живостью темпов претендуют на веселость. Русские не умеют восставать против угнетения, но вздыхать и стонать они умеют...»
А вот, еще раз о красоте и интересный оборот о русском языке:
Чем ближе подъезжаешь к Ярославлю, тем красивее становится население. Я не уставал любоваться тонкими и благородными чертами лиц крестьян. Если отвлечься от широко представленной калмыцкой расы, отличающейся курносыми носами и выдающимися скулами, русские, как я не раз отмечал, народ чрезвычайно красивый. Замечательно приятен и их голос, низкий и мягкий, вибрирующий без усилия. Он делает благозвучным язык, который в устах других казался бы грубым и шипящим. Это единственный из европейских языков, теряющий, по-моему, в устах образованных классов. Мой слух предпочитает уличный русский язык его салонной разновидности. На улице — это естественный, природный язык; в гостиных, при дворе — это язык, недавно вошедший в употребление, навязываемый придворным волей монарха.
Да, Пушкин ввел, так сказать, моду на русский язык в России. Но, даже у Пушкина Татьяна пишет свое знаменитое письмо на французском ибо изьяснить свою мысль по-русски не решается. Кто кого победил в 1812 году?
Интересное замечаение, кстати — Кюстин упоминает постоянно, что дела в России ведутся странным образом и даже таможенникам его французский переводили на немецкий а с немецого уже на русский. То есть, по-французски говорит исключительно знать служивый люд языков не знает и даже переводчика с французского на Русский не сыскать. При этом, немецкий понимают многие.
Попытался Кюстин и описать загадочную русскую душу; не знаю, насколько хорошо у него это получилось, но, кажется, вышло забавно.
«Когда русские хотят быть любезными, они становятся обаятельными. И вы делаетесь жертвой их чар, вопреки своей воле, вопреки всем предубеждениям. Сначала вы не замечаете, как попадаете в их сети, а позже уже не можете и не хотите от них избавиться. Выразить словами, в чем именно заключается их обаяние, невозможно. Могу только сказать, что это таинственное «нечто» является врожденным у славян и что оно присуще в высокой степени манерам и беседе истинно культурных представителей русского народа.»
Но, хватит, не буду лукавить, каждое положительное мнение Кюстина оканчивается все той же горькой пилюлей суровой критики, сводящей на нет только что высказанное одобрение или похвалу. Не буду лишний раз злить патриотов, если вы не видите тени прошлого в образах настоящего, параллелей таких проводить не буду а закончу еще одной цитатой Кюстина:
«Я завел вас в лабиринт противоречий. Происходит это потому, что я показываю вам вещи такими, какими они мне представляются на первый и второй взгляд, предоставляя вам возможность согласовать мои заметки и сделать самостоятельные выводы. Я убежден, что путь собственных противоречий есть путь познания истины.»
Заметье, Кюстин критикует царя, власть, систему но не народ. Его выводят из себя обезьяньи попытки во всем подражать западу но не русские традиции. Простой народ за искдючением запаха квашенной капусты и лука не вызывает у Кюстина отторжения, наоборот!
Я ему благодарен. Прочитав эту книгу я стал больше понимать о мире, о России, о русских и о себе. Не все, конечно, однозначно. Видно, что местами автор поддается эмоциям, но факты упрямая вещь. Только дурак отмахется от них огрызнувшись «А в Европпах ихних еще хуже было!».
Автор: Sil2
Источник:
Комментарии (0)